Неточные совпадения
Когда он был тут, ни Вронский, ни Анна не только не позволяли себе
говорить о чем-нибудь таком, чего бы они не могли повторить при всех, но они не позволяли себе даже и намеками
говорить то, чего бы
мальчик не понял.
Он слышал, как его лошади жевали сено, потом как хозяин со старшим малым собирался и уехал в ночное; потом слышал, как солдат укладывался спать с другой стороны сарая с племянником, маленьким сыном хозяина; слышал, как
мальчик тоненьким голоском сообщил дяде свое впечатление
о собаках, которые казались
мальчику страшными и огромными; потом как
мальчик расспрашивал, кого будут ловить эти собаки, и как солдат хриплым и сонным голосом
говорил ему, что завтра охотники пойдут в болото и будут палить из ружей, и как потом, чтоб отделаться от вопросов
мальчика, он сказал: «Спи, Васька, спи, а то смотри», и скоро сам захрапел, и всё затихло; только слышно было ржание лошадей и каркание бекаса.
Он злился. Его раздражало шумное оживление Марины, и почему-то была неприятна встреча с Туробоевым. Трудно было признать, что именно вот этот человек с бескровным лицом и какими-то кричащими глазами —
мальчик, который стоял перед Варавкой и звонким голосом
говорил о любви своей к Лидии. Неприятен был и бородатый студент.
Спивак, идя по дорожке, присматриваясь к кустам, стала рассказывать
о Корвине тем тоном, каким
говорят, думая совершенно
о другом, или для того, чтоб не думать. Клим узнал, что Корвина, больного, без сознания, подобрал в поле приказчик отца Спивак; привез его в усадьбу, и
мальчик рассказал, что он был поводырем слепых; один из них, называвший себя его дядей, был не совсем слепой, обращался с ним жестоко,
мальчик убежал от него, спрятался в лесу и заболел, отравившись чем-то или от голода.
Отец рассказывал лучше бабушки и всегда что-то такое, чего
мальчик не замечал за собой, не чувствовал в себе. Иногда Климу даже казалось, что отец сам выдумал слова и поступки,
о которых
говорит, выдумал для того, чтоб похвастаться сыном, как он хвастался изумительной точностью хода своих часов, своим умением играть в карты и многим другим.
— Ты ему
о деле, а он шалит: пустота какая —
мальчик! —
говорила однажды бабушка. — Прыгай да рисуй, а ужо спасибо скажешь, как под старость будет уголок. Еще то имение-то, бог знает что будет, как опекун управится с ним! а это уж старое, прижилось в нем…
— Милый, добрый Аркадий Макарович, поверьте, что я об вас… Про вас отец мой
говорит всегда: «милый, добрый
мальчик!» Поверьте, я буду помнить всегда ваши рассказы
о бедном
мальчике, оставленном в чужих людях, и об уединенных его мечтах… Я слишком понимаю, как сложилась душа ваша… Но теперь хоть мы и студенты, — прибавила она с просящей и стыдливой улыбкой, пожимая руку мою, — но нам нельзя уже более видеться как прежде и, и… верно, вы это понимаете?
Я
говорю о русских социал-демократах, которые нередко остаются типичными русскими
мальчиками.
И множество, множество самых оригинальных русских
мальчиков только и делают, что
о вековечных вопросах
говорят у нас в наше время.
Чистые в душе и сердце
мальчики, почти еще дети, очень часто любят
говорить в классах между собою и даже вслух про такие вещи, картины и образы,
о которых не всегда заговорят даже и солдаты, мало того, солдаты-то многого не знают и не понимают из того, что уже знакомо в этом роде столь юным еще детям нашего интеллигентного и высшего общества.
Он много наслышался
о нем от
мальчиков, но до сих пор всегда наружно выказывал презрительно равнодушный вид, когда ему
о нем
говорили, даже «критиковал» Алешу, выслушивая то, что
о нем ему передавали.
Познакомился с милой Полли, кормилицей, ласкавшей бедную Флоренсу, с больным
мальчиком, спрашивавшим на берегу,
о чем
говорит море, с его ранней больной детской мудростью…
Иногда он неожиданно
говорил мне слова, которые так и остались со мною на всю жизнь. Рассказываю я ему
о враге моем Клюшникове, бойце из Новой улицы, толстом большеголовом
мальчике, которого ни я не мог одолеть в бою, ни он меня. Хорошее Дело внимательно выслушал горести мои и сказал...
Достоевский будет
говорить о русских
мальчиках, решающих проклятые вопросы.
Удивленная мать с каким-то странным чувством слушала этот полусонный, жалобный шепот… Ребенок
говорил о своих сонных грезах с такою уверенностью, как будто это что-то реальное. Тем не менее мать встала, наклонилась к
мальчику, чтобы поцеловать его, и тихо вышла, решившись незаметно подойти к открытому окну со стороны сада.
На следующий день, сидя на том же месте,
мальчик вспомнил
о вчерашнем столкновении. В этом воспоминании теперь не было досады. Напротив, ему даже захотелось, чтоб опять пришла эта девочка с таким приятным, спокойным голосом, какого он никогда еще не слыхал. Знакомые ему дети громко кричали, смеялись, дрались и плакали, но ни один из них не
говорил так приятно. Ему стало жаль, что он обидел незнакомку, которая, вероятно, никогда более не вернется.
Мать не знала, в чем дело, и думала, что ребенка волнуют сны. Она сама укладывала его в постель, заботливо крестила и уходила, когда он начинал дремать, не замечая при этом ничего особенного. Но на другой день
мальчик опять
говорил ей
о чем-то приятно тревожившем его с вечера.
Жажда семейной ласки, материнской, сестриной, нянькиной ласки, так грубо и внезапно оборванной, обратилась в уродливые формы ухаживания (точь-в-точь как в женских институтах «обожание») за хорошенькими
мальчиками, за «мазочками»; любили шептаться по углам и, ходя под ручку или обнявшись в темных коридорах,
говорить друг другу на ухо несбыточные истории
о приключениях с женщинами.
О, русский
мальчик! может быть, я скучноговорю, но лучше пусть буду я
говорить скучно, нежели вести веселый разговор и в то же время чувствовать, что нахожусь под следствием и судом!
Мы редко
говорили с Володей с глазу на глаз и
о чем-нибудь серьезном, так что, когда это случалось, мы испытывали какую-то взаимную неловкость, и в глазах у нас начинали прыгать
мальчики, как
говорил Володя; но теперь, в ответ на смущение, выразившееся в моих глазах, он пристально и серьезно продолжал глядеть мне в глаза с выражением, говорившим: «Тут нечего смущаться, все-таки мы братья и должны посоветоваться между собой
о важном семейном деле». Я понял его, и он продолжал...
Он был им утешением в их ссылке, и они, обыкновенно мрачные и угрюмые, всегда улыбались, на него глядя, и когда заговаривали с ним (а
говорили они с ним очень мало, как будто все еще считая его за
мальчика, с которым нечего
говорить о серьезном), то суровые лица их разглаживались, и я угадывал, что они с ним
говорят о чем-нибудь шутливом, почти детском, по крайней мере они всегда переглядывались и добродушно усмехались, когда, бывало, выслушают его ответ.
На другой день в городе только и
говорили, что
о вчерашнем скандале с гейшею да
о пожаре. Бенгальский сдержал слово и никому не сказал, что гейшею был наряжен
мальчик.
Он долго внушал Шакиру нечто неясное и для самого себя; татарин сидел весь потный и хлопал веками, сгоняя сон с глаз своих. А в кухне, за ужином,
о постоялке неустанно
говорила Наталья, тоже довольная и заинтересованная ею и
мальчиком.
Матвей невольно оглянулся: слишком часто
говорил отец
о скуке, и
мальчик всё более ясно чувствовал тупой гнёт этой невидимой силы, окружавшей и дом и всё вокруг душным облаком.
— Владимир Петрович! — начал Крупов, и сколько он ни хотел казаться холодным и спокойным, не мог, — я пришел с вами
поговорить не сбрызгу, а очень подумавши
о том, что делаю. Больно мне вам сказать горькие истины, да ведь не легко и мне было, когда я их узнал. Я на старости лет остался в дураках; так ошибся в человеке, что
мальчику в шестнадцать лет надобно было бы краснеть.
Опять на холоду, опять без квартиры, опять иду к моим пьяницам-портным… До слез жаль теплого, светлого угла, славных сослуживцев-сторожей, милых
мальчиков… То-то обо мне разговору будет! [С лишком через двадцать лет я узнал
о том, что
говорили тогда обо мне после моего исчезновения в прогимназии.]
Моя сестра благодарит вас за поклон. Она часто вспоминает, как когда-то возила Костю Кочевого отдавать в приготовительный класс, и до сих пор еще называет вас бедный, так как у нее сохранилось воспоминание
о вас как
о сироте-мальчике. Итак, бедный сирота, я люблю. Пока это секрет, ничего не
говорите там известной вам «особе». Это, я думаю, само собой уладится, или, как
говорит лакей у Толстого, образуется…»
— Ничего-о! — гладя
мальчика по голове,
говорил Терентий, скрывая своё лицо от вопрошающих и пытливых глаз племянника. — Это они так… просто озоруют… Ты потерпи!.. Привыкнешь…
Мальчик знал, что крестный
говорит это
о человеке из земли Уц, и улыбка крестного успокаивала
мальчика. Не изломает неба, не разорвет его тот человек своими страшными руками… И Фома снова видит человека — он сидит на земле, «тело его покрыто червями и пыльными струпьями, кожа его гноится». Но он уже маленький и жалкий, он просто — как нищий на церковной паперти…
Подобные сцены и резкие переходы отца от одного настроения к другому сначала пугали
мальчика, но он скоp
о привык к ним и, видя в окно отца, тяжело вылезавшего из саней, равнодушно
говорил...
— Вот он — сахар с мылом! Кощея Распопова двоюродный сморчок! — И, повёртывая тонкую фигуру
мальчика во все стороны, он складно
говорил смешные, странные слова
о хозяине, Раисе Петровне и самом Евсее.
При жизни мать рассказала Евсею несколько сказок. Рассказывала она их зимними ночами, когда метель, толкая избу в стены, бегала по крыше и всё ощупывала, как будто искала чего-то, залезала в трубу и плачевно выла там на разные голоса. Мать
говорила сказки тихим сонным голосом, он у неё рвался, путался, часто она повторяла много раз одно и то же слово —
мальчику казалось, что всё,
о чём она
говорит, она видит во тьме, только — неясно видит.
Она любила
поговорить о воспитании, а так как лучшим человеком на свете был Владимир, то и все рассуждения ее
о воспитании сводились к тому только, чтобы
мальчик был так же очарователен, как его отец.
Бенис, видимо, обрадовался, сел подле меня и начал
говорить об отъезде моей матери,
о необходимости этого отъезда для ее здоровья,
о вредных следствиях прощанья и
о том, как должен вести себя умненький
мальчик в подобных обстоятельствах, любящий свою мать и желающий ее успокоить…
Если я
мальчик, как назвала меня однажды бойкая девушка с корзиной дынь, — она сказала: «Ну-ка, посторонись,
мальчик», — то почему я думаю
о всем большом: книгах, например, и
о должности капитана, семье, ребятишках,
о том, как надо басом
говорить: «Эй вы, мясо акулы!» Если же я мужчина, — что более всех других заставил меня думать оборвыш лет семи, сказавший, становясь на носки: «Дай-ка прикурить, дядя!» — то почему у меня нет усов и женщины всегда становятся ко мне спиной, словно я не человек, а столб?
— Врёшь, — сказал он брезгливо и не слушая шёпот Никонова. Этот
мальчик, забитый и трусливый, не нравился ему своей вялостью и однообразием скучных рассказов
о фабричных девицах, но Никонов понимал толк в охотничьих голубях, а Илья любил голубей и ценил удовольствие защищать слабосильного
мальчика от фабричных ребятишек. Кроме того, Никонов умел хорошо рассказывать
о том, что он видел, хотя видел он только неприятное и
говорил обо всём, точно братишка Яков, — как будто жалуясь на всех людей.
Вообще
говорить с ним не стоило. Как-то бессонной, воющей ночью Артамонов почувствовал, что не в силах носить мёртвую тяжесть на душе, и, разбудив жену, сказал ей
о случае с
мальчиком Никоновым. Наталья, молча мигая сонными глазами, выслушала его и сказала, зевнув...
После этого события уже почти не стоит рассказывать, что в том же году щука схватила пескаря, посаженного вместе с другими рыбками в кружок, [Мешок из сетки особенного устройства,
о котором Я
говорил в моих «Записках об уженье рыбы»] шагах в десяти от меня, крепко вцепилась зубами в сетку и подняла такой плеск, что, услыхав его,
мальчик, бывший со мною на уженье, подошел к кружку и, увидев эту проделку, вытащил кружок и щуку на берег.
— Кстати, вы что-то хотели сказать мне
о гуттаперчевом
мальчике, — подхватил он, очевидно, более с целью развлечь Эдвардса, так как ему было известно, что клоун в последнее время выражал особенную заботливость к
мальчику, что служило также знаком приближавшейся болезни, — вы
говорили, он стал как будто слабее работать.
Пришло это известие,
поговорил о нем голова Катерине Львовне, а эдак через неделю бац — из Ливен приезжает старушка с небольшим
мальчиком.
Афанасий Иванович уже сам замечал это и
говорил: «Что это так долго не несут кушанья?» Но я видел сквозь щель в дверях, что
мальчик, разносивший нам блюда, вовсе не думал
о том и спал, свесивши голову на скамью.
И Милорд залаял басом: «Гав! гав!» Оказалось, что
мальчиков задержали в городе, в Гостином дворе (там они ходили и все спрашивали, где продается порох). Володя как вошел в переднюю, так и зарыдал и бросился матери на шею. Девочки, дрожа, с ужасом думали
о том, что теперь будет, слышали, как папаша повел Володю и Чечевицына к себе в кабинет и долго там
говорил с ними; и мамаша тоже
говорила и плакала.
— Ко мне раз поп пришел, когда я ребят учу: «Ну,
говорит, отвечай, что хранилось в ковчеге завета!»
Мальчик говорит: «расцветший жезл Аваронов, чашка с манной кашей и скрыжи». — «А что на скрыжах?» — «Заповеди», — и все отвечал. А поп вдруг
говорил,
говорил о чем-то и спрашивает: «А почему сие важно в-пятых?» Мальчонка не знает, и я не знаю: почему сие важно в-пятых. Он
говорит: «Детки! вот каков ваш наставник — сам не знает: почему сие важно в-пятых?» Все и стали смеяться.
Софья. Мы
говорим не то, что нужно… нужно
о детях
говорить в это страшное время… ведь оно губит больше всего детей. Те, двое убитых, тоже были ещё
мальчики…
Фроим оставался этот год в городе, но ни с кем из своих товарищей по классу не сходился уже так близко, как с нами. Он был тот же веселый, жизнерадостный
мальчик, обращавший на себя внимание и часто заставлявший
говорить о себе. Он по-прежнему дружил с моей сестрой, которая постоянно виделась с Маней Мендель. Это была та беззаботная интимность, которая так часто бывает уделом молодости и кидает такой хороший свет на настроение молодых годов…
Отец и
мальчики посматривали на нее как-то особенно, как будто только что до ее прихода осуждали ее за то, что она вышла из-за денег, за нелюбимого, нудного, скучного человека; ее шуршащее платье, браслетки и вообще дамский вид стесняли, оскорбляли их; в ее присутствии они немножко конфузились и не знали,
о чем
говорить с ней; но все же любили они ее по-прежнему и еще не привыкли обедать без нее.
Но насмешкою было бы призывать
мальчика к радости жизни,
говорить ему
о великой, священной самоценности жизни, даже если бы теперь же вырвать его из подвала и вывести на воздух и солнце. Безвозвратно выпита из него живая кровь, выедена сила жизни. В какой угодно обновленный строй он вошел бы бессильным на счастье, и в лучшем случае жизнь открылась бы ему только как веселая пирушка.
Кнышенко был добрый и очень нежный
мальчик: он пламенно любил свою мать,
говорил о ней с восторгом и стремился к ней с какою-то болезненною страстностью. У него была тетрадка, в которой он ежедневно зачеркивал дни разлуки, — и, не зачеркнув только трех дней, расстался с нею навеки. Я видел в этом злую насмешку рока.
И он начинает тихо
говорить о том, что, вероятно, теперь в кабинете невидимо присутствует его сестра, Сашина мать. Он чувствует душою, как эта несчастная, святая женщина плачет, тоскует и просит за своего
мальчика. Ради ее загробного покоя следовало бы пощадить Сашу.
На это шут
говорит прибаутку
о том, что нельзя верить смиренности волка, здоровью лошади, любви
мальчика и клятве распутницы.